Время встало. Стрелки часов увязли в трясине сентябрьских воспоминаний, в тягучем потоке мыслей, лишивших тишины при дневном свете и преследовавших тревогой во снах. Я должен был очнуться. Коснуться плавящегося на солнце песка и забыть о коротком визите домой, как о незначительной вставке, едва заметной паузе в скоротечной ленте жизненного бега. Сплошная разруха; пустыня знающая лишь кровь и слёзы. Когда-то пустой звук для беспечного сознания, она вдруг стала единственным прибежищем, где я не чувствовал себя чёрной прокажённой овцой. Стоило оглянуться, и боль притуплялась, теряясь в необъятной картине смоляно-алой палитры.
Но я не очнулся. Ступив на порог военной части, я не ощутил ускорившегося пульса, не почувствовал разливающегося по всему телу страха, заставляющего бороться со смертью, расстелившейся на долгие километры вокруг. Я так и остался застывшей где-то в прошлом оболочкой, заполненной до краёв сожалениями о нём. Я смотрел на убитую войной природу, в прошлом согласную с тем, что было у меня на душе, и теперь даже она отторгала её, не оставляя мне иной роли, как быть посторонним зрителем. Лишней фигурой на широком холсте, стоящей поодаль, сбоку. Кадры продолжали мелькать перед самым носом, но я не двигался вместе с ними, наблюдая за всем словно со стороны. Ступив на порог военной части, я не чувствовал ничего.
Подъёмы с первыми лучами солнца, дающиеся с трудом от недосыпа, потерявшая всякий вкус еда, усилием лезущая в горло, очередные сутки в грязи и поту – всё приняло однообразный серый оттенок, не взывавший к потухшим эмоциям. «Что-то случилось, Льюитт?» — мне задавали этот вопрос всего пару раз, но видел я его куда чаще. Немым непониманием он всплывал на лицах моих товарищей, не решавшихся произнести его вслух. Наверняка боялись нарваться на рассказ о сбежавшей невесте, и в этом я был им благодарен. Не было во мне сил придумывать, а расскажи я правду – что бы это изменило? Да и где была эта правда?
Что-то случилось? Случилось. Только слишком давно, чтобы сознание вдруг отзывалось неизменной апатией на всякие попытки внешних раздражителей растормошить его. Настойчиво и упорно что-то случалось на протяжении долгих лет, обрушивалось со всех сторон ударами под дых, ребрам и спине; но заключительный пришёл вовсе не из вне. Я запутался в собственных ногах, не удержал равновесие и полетел вниз, не успев выставить ладони. Ошарашенный, я нервно выискивал обидчика в скопившейся толпе пытающихся помочь, проклинал смерть бабушки и дедушки, болезнь отца, не пожелавшую говорить со мной мать, чёрт возьми, даже Эйлен Смит не избежала короткой роли виновника всех моих бед, подставившего незаметную подножку. Я обвинил всех, чтобы, в конечном итоге, найти причину в силуэте из отражения, едва похожего на знакомого мальчишку из прошлого, копящего исписанные черновики в правом ящике рабочего стола. Почему я не заметил, как превратился в призрачное напоминание об Айзеке Льюитте? Почему не остановился, яростно выбрасывая за порог всё, о чём когда-то мечтал несуразный кудрявый парень с большим сердцем, полным подростковых ожиданий? Продавливая подушку тяжёлой головой, я давно сдался пытаться найти во всём глубинный вселенский замысел. Что было, то было; стоя на разрушенном пейзаже прошлого, единственное, что я мог сделать, – научиться возводить дома из руин; найти выход там, где, казалось, его совсем нет.
— Эй, Льюитт, собирайся, через три минуты на КПП. На юге Эль-Фаллуджи наши наткнулись на ИГИЛовцев возле вокзала. Сукины дети устроили минное фейерверк-шоу. Нужны руки, чтобы вывезти пострадавших, — выдрессированное тело тут же подчиняется команде из вне, мгновенно вытаскивая себя кровати. Игнорируя сопровождающее недостаток сна головокружение и морщась от режущего глаза света, я торопливо натягиваю форму и спешу наружу, благодаря небо за ночь. [float=right][/float] Трое солдат, двое врачей и командующий – вот и вся команда по спасению, упрямо скрывающая стук зубов от холода пустыни. Значит, вывозить особо некого, и от этой мысли я невольно вспоминаю свой первый выезд за стены лагеря: норовящее пробиться наружу сердце, горький ком в горле, ледяные капли, катящиеся по лбу. Куда всё это пропало? А не всё ли равно?
Никто не разговаривает; наскоро поднимаются в небольшой вертолёт. Я пробиваюсь в самую глубь, надеясь избежать болтовни, оживающей с приближением к точке назначения. Безразличным взглядом мозолю проплывающий внизу вымерший ландшафт, различая голос Амелии, кричащий сквозь шум двигателей о дне благодарения и возвращении в наводящий скуку спальный район, где худшее из преступлений – украденные с порога тапочки. Несколько человек подхватывают разбавляющую напряженный воздух идею, ненарочно отправляя меня в очередной флэшбэк, о котором я хотел бы забыть. Нутро протестующе съёживается от выцветших кадров счастливой семьи Лэдгардов и двух по уши влюблённых людей, не знавших как существовать друг без друга. Наивных, переполненных верой в лучшее в главных традициях юношеского максимализма. Я ежусь сильней и отворачиваюсь в сторону, словно это поможет сбежать от неожиданно проснувшихся ощущений. Лучше уж совсем без них, чем всякий раз задыхаться от сдавливающего горло отчаяния.
Раз за разом прописные истины вспыхивают проявлениями здравого смысла, взывающего к жизни с чистого лица. Только как? Мне некуда возвращаться и некуда сбегать. Я – независимая точка в миллиардах таких же точек, не привязанная ни к месту, ни к людям. Не нулевое значение, чтобы остаться незамеченным, но и не центральная координата. Мой последний полёт в Нью-Йорк – весомое доказательство. Мир не прекратил своё существование, стоило Айзеку Льюитту пропасть с радаров переполненных проспектов. Незаметно для всех пустое место от вырванной из контекста фигуры заполнилось новыми фигурами. Лиззи и Фрэд. Мелисса. Эйлен. Я мог бы перечислять список людей занимавших в моей жизни хоть какую-то нишу ещё очень долго и всё равно бы пришёл к выводу – они двинулись вперёд и были уже слишком далеко, чтобы услышать негромкий шёпот вслед.
«Please, don't go. Please, don't leave me,» — какое право я имел на эти слова? И, видно, оттого стыдливо бормотал их под нос, стараясь перекрыть кислород эгоистичной надежде, что кто-нибудь обернётся. Мелисса почти не отвечала на мои телефонные звонки. Молодое семейство Ньюманов не расслышало бы тихих интонаций за счастливым гоготом за обеденным столом, а Эйлен Смит... я больше не мог тянуть её назад, как и не мог претендовать на значимую роль. Я стал очередным Эриком Грэгори – незначительной историей в задушевном диалоге на диване перед телевизором, и потратил чересчур много времени, чтобы наконец смириться с очевидным. У моего будущего не было фундамента, отправного этапа. У моего будущего не было ничего, а я не знал как начинать сначала.
— Готовность две минуты! — разлетается достаточно громко, чтобы вытянуть сознание из полузабытья. Сильней сжимая лямки ремня, нарочно разгоняю дыхание. Пульс лениво отзывается по вискам, стоит механической громадине удариться о землю, и вновь возвращается к спокойной амплитуде. В отработанной последовательности я оказываюсь снаружи, ступаю по шагам теряющегося в темноте силуэта передо мной, следуя на звук приглушённых стонов, набирающих децибелы. Открывающаяся при свете фонаря картина совсем не трогает меня – наверное, у каждого есть свой лимит душевной чувствительности до чужой боли. Подхватывая под руку тех, кто может хоть как-то передвигаться, коротко улыбаюсь и обещаю, что всё закончилось.
— Давай, приятель, держись. Потерпи, ты последний, скоро поедешь домой, — хлопая по плечу искосившуюся гримасу, дружелюбно дёргаю кончиками губ. Вряд ли ему это поможет. Вряд ли он доживёт до того, как шасси оторвутся от поверхности, и всё же нутро не отзывается ни единой реакцией. Видно, мой лимит остался где-то за эхом строчек «how to save a life», чтобы проклинать случайные выстрелы судьбы.
— Проверьте периметр и сваливаем отсюда, — повинуясь команде, я отпускаю ладонь молодого парня и шагаю к сохранившемуся крылу вокзала. На едва уловимое мгновение пустая площадь проваливается в режущую слух тишину, и в следующую секунду характерный свист выстрелов накрывает всю округу. Инстинктивный рывок к стене. Сердце пропускает удар и оглушает следующим. Я смотрю в сторону – нет, не оно. В ста метрах от меня дыра, чернеющая среди разбросанной в стороны сохранившейся плитке. Слух улавливает чёткую команду к отступлению, и в мелькающих в темноте тенях я вижу летящий в мою сторону блеск, приземляющийся в нескольких шагах. Внутренний порыв заставляет кинуться прочь, определяя кассу на доступном расстоянии. Прыжок. Второй. Бешеный ритм в висках неожиданно замирает, и я сгибаюсь в коленях, затыкая уши.
Мысли стихают. Вся вселенная погружается в безмолвие, не смея тревожить противоречащее всем законам спокойствие. Мою голову наконец не мучают засоряющие обрывки фраз. Совершенный вакуум не нарушаемый осознанием абсолютной обоснованности происходящего. Я поднимаю глаза, застывая взглядом на ободранном деревянном углу стойки, до которой мне не хватило парочки метров. Обездвиженная картинка предпринимает первую попытку сдвинуться с мёртвой точки, и в миг, когда зажёванная кинолента моей жизни срывается на бег, сознание обрывается.
- - - do me a favor and try to ignore - - -
- - - as you watch him fall through a blatant trapdoor - - -
O C T O B E R   5 T H ,  2 0 1 5— Happy Birthda-a-ay! — остаётся понадеяться, что телефон жертвы не был поставлен на максимальную громкость, иначе можно только посочувствовать. Чьи перепонки выдержат крик целой части, слабо понимающей кого именно они поздравляют, но всегда готовой поддержать громкую инициативу? — Твои уши целы? Прости! Прости-и-и! Я думал, что выйдет чуть тише, — отмахиваясь жестом «всё супер» от ожидающей толпы, скрещиваю пальцы на благосклонность телефонных сетей. — Ещё немного и моя настойчивая неявка на твой день рождения станет традицией. Шутка. Никогда не хочу таких традиций, — приглушённый смешок, подкреплённый теплеющей с каждой секундой улыбкой. Кого я обманываю? В десяти минутах езды на такси или в сутках полёта, я бы всё также оставался счастливыми возгласами из трубки; мы оба это знаем. Однако подыгрывая традиции всех праздников – не делать акцентов на мрачных аспектах реальности, я позволяю себе эту маленькую ложь. — Ты же понимаешь, что не обойдёшься без длинного и нудного пожелания здоровья и успехов в карьере? — как же я люблю твой голос, Эйлен. Как же я соскучился по нему. Как бы я хотел иметь возможность сказать всё это тебе, но вместо слезливой лирики, лишь продолжаю восторженное вещание. — So... here we go. Eileen Grace Smith. One of the best people I know. By the way, Eileen Smith is the best and don't forget the heart, so it's pretty obvious that you shall have no rivals for this position, — оживление сменяется резким молчанием, — Eileen? You there? — хмурясь, я сжимаю чёрную рукоятку и вслушиваюсь в безжизненный белый шум на том конце провода. [float=left][/float]
— Кажется, линия накрылась, — конечно, как иначе. Сжимаю веки. Задерживаю дыхание. Пусть это окажется незначительной неполадкой. Ну, же. Пожалуйста. — Льюитт, там задели кабель, — кричащий ранее голос оказывается совсем близко, заставляя оторваться от разговоров с богами. Благодарный кивок сочувствующей эмоции. — Может, починят ещё сегодня. Поздравишь ты свою мадам, не кисни, — свойский удар по плечу вызывает улыбку, которая тут же тухнет.
— Мы не встречаемся, Джэймс, — неудачная попытка вразумить уходящую спину.
— Конечно-конечно, то-то она достаёт всю часть своими звонками. Где Айзек? Когда он вернётся, чтобы я позвонила? Переживёт, потерпит, — хмыкая, качаю головой и бросаю предательский аппарат в одиночестве. «Happy Birthday, Eileen. The loveliest human being ever existed whom I wish nothing, but happiness,» — проговариваю одними губами, заворачивая к выходу на улицу в надежде покурить без лишней компании. Сопротивляясь ноющему сердцу, делаю затяжку.
Не так я представлял себе мои последние слова, адресованные Эйлен Смит, но когда всё шло по плану? Я обещал больше не тревожить своевременный ход событий своим вмешательством, и, так и быть, Вселенная, знак понят; я сдержу обещание. Жаль, конечно, я ведь столько всего не сказал, но, может быть, так оно и должно быть. Без длинных речей и пожеланий, а рваным движением сорванного с раны пластыря; не хватившими секундами до утреннего автобуса; одним неверным решением, перевернувшим проложенный маршрут на сто восемьдесят градусов; парочкой метров, проводящих границу между жизнью и смертью. Да, определённо, так оно и должно быть.
И, всё равно, жаль.
- - -  take me out and finish this waste of a life - - -
Я всегда поражался человеческому инстинкту самосохранения, удивительной особенности подсознания протестовать против воли своего хозяина, когда, казалось бы, даже тело смиряется с неизбежностью судьбы. Просиживая часы в аудиториях кафедры психологии, я ни раз задавался вопросом: каким же сильным должно быть отчаяние, чтобы взять верх над движущими силами природы? Кто бы мог подумать, что когда-нибудь я узнаю ответ на собственном примере: люди шагают под поезда не от отчаяния. По крайней мере, не от общепринятой версии отчаяния, от которой хочется кричать навзрыд и проклинать небеса. Люди умирают на протяжении всей жизни, удар за ударом они слабеют и теряют ценный кислород, пока не падают плашмя на землю и больше не поднимаются. Герои громких заголовков районных газет – всего лишь мёртвые оболочки, не подлежащие спасению. Они – кульминация длительного процесса, а не жертвы переполняющих эмоций. Живые мертвецы едва ли способны что-то чувствовать.
Сначала вернулся слух. Неточно он улавливал изменения интонаций от командных возгласов до успокаивающего полушёпота. Он мешал палитру переполненного незнакомого места воедино, не выделяя ничего из общей картины. Потом вернулось осязание: незначительным покалыванием в подушечках пальцев; прохладой от посторонних прикосновений. Чья-то ладонь то и дело ложилась на лоб, затем на шею, запястье и вдруг пропадала, растворяясь в мягкой походке прочь. Я всё ждал, пока в нос ударит хоть какой-нибудь запах, способный подсказать о моём местонахождении, но внезапно пробудившиеся мысли его опередили, заставив меня раскрыть глаза в ту секунду, когда звенящая в ушах пустота сменилась ледяным: «Нет.»
— Айзек, — я увидел её не сразу. Приглушённая лампа больничной палаты не давала привыкнуть к себе добрые несколько минут, но коротко сжавшие мою ладонь пальцы я узнал быстро. Слишком уж часто они бинтовали результаты манипуляций кухонным ножом, чтобы перепутать Амелию с кем-то другим. — Слышишь меня? — кивок. Следом – неразборчивый поток речи, на который я смог только поморщиться. — ...ты в больнице Келлер. В Нью-Йорке, — что? Бессознательный рывок встречается с электрическим разрядом, распределяющим боль по всему телу. — Тише-тише, всё в порядке. Тебе здорово досталось, — нездоровым взглядом я сверлю две голубые точки с явными признаками отсутствия сна, повинуясь толкающей меня на спину руке. — I'm gonna call Eileen, okay? She'll be glad to know you're awake, — мутное от количества обезболивающего сознание просыпается постепенно. Я успеваю кивнуть ещё раз, следуя механическому порыву подать признак того, что я в здравом рассудке, не до конца понимая прозвучавший набор слов. Однако поначалу нечёткий силуэт появляется в дверном проёме, и по спине прокатывается волна леденящего ужаса.
«Нет, нет, нет. Ты не должна тут быть,» — разум трясёт головой в отрицании, но ни тело, ни голос не подчиняются команде, оставаясь в статусе пассивного существования. Готов поклясться, сердце тотчас принимается забиваться в истерике, но и тут действительность оказывается противоположной. Ровный, размеренный пульс разносится по комнате писком аппарата, пока охватывающая каждую клетку паника не принимается душить. «Я не...» — оборванный вопрос гаснет, когда Эйлен оказывается рядом, отрезая любое сомнение по поводу моего состояния. Усилием я поворачиваюсь в её сторону, испуганно всматриваясь в любимое лицо.
— Как дела? — почти не слышу себя и оттого стараюсь отделять звуки губами как можно разборчивей. «Какого чёрта ты здесь делаешь, Эйлен? Какого чёрта я не...» От неожиданности внутренний диалог прерывается, когда по щеке соскальзывает неконтролируемая дорожка солёной жидкости. Кислород в крови: девяносто восемь процентов, но я продолжаю задыхаться от прорывающейся сквозь шум мысли, которую я боюсь расслышать. Из груди вырывается неровный выдох, и сквозь режущую боль в мышцах я пытаюсь закрыть лицо от бесконечного кошмара, в котором всё никак не могу проснуться.
— I'm so sorry, — вряд ли внятно. Одно за другим цепочка событий собирается воедино. Мелисса не берёт трубку, и Эйлен становится единственным человеком, способным решать мою судьбу. Чёртова пара метров склоняет весы жизни в неправильную сторону. Роняя ладони на одеяло, я вновь смотрю на девушку, надеясь, что идущий против воли поток слёз будет воспринят как проявление сдавших нервов.
«Какого чёрта я не умер,» — подобно раскату грома мысль обретает форму.

# N P :  M E S S A G E   T O   B E A R S  –  Y O U   A R E   A   M E M O R Y
Я никогда не верил в Бога. Концепция предначертанной судьбы всегда казалась мне прибежищем ищущих смысл в бессмысленном, всячески цепляющихся за здравомыслие сумасшедших, тщетно играющих в прятки с наступающим им на пятки безумием. Попробуйте похоронить добрую часть своих близких, и не сомневайтесь, вы поймаете себя на отчаянном желании искать спасения в ближайшем храме, обещающем вам, что у всего есть своя причина. Пускай непонятная вам, но разве простому смертному доступна небесная мудрость? Вы поверите во что угодно, только бы не сойти с ума от постепенно поражающей весь организм тупой боли.
Я же родился без привилегии чистого рассудка. Мне было нечего спасать, некуда бежать за панацеей от врожденного дефекта, лишь подтверждающего хаотичность и нерациональность всего живого. Чья-то смерть – всего лишь выстроенная череда случайных событий. Мой диагноз – каскад ошибок деления клеток. Я выжил не потому что кто-то хотел, чтобы я остался в живых, не из-за великого замысла, предначертанного свыше. Я выжил потому что сделал на один шаг прочь больше, чем стоило. Не смог перекрыть кислород инстинкту самосохранения до конца, поддавшись ему на едва уловимый миг. Для таких как я был лишь один путь к отступлению, и, выбрав курс в один конец, я ошибся с координатами.
«Я жив.»
Ёмкая истина прилипает прохладным дыханием к пересохшим губам. Раскидывается по всему телу притупленными анальгетиками спазмами, достающими до костного мозга. Стиснув зубы, усилием закрываю веки, пытаясь остановить поток слёз. Разыгранную сценку можно с лёгкостью спутать с пробуждением после ночного кошмара, осознанным дрожащим выдохом облегчения. Пустыня позади. Громовые раскаты взрывов позади. Я дома. Я наконец-то дома.
Мой страшный сон выглядит совсем иначе. Он обретает форму быстрее, чем я успеваю проглатывать порции реальности, вливающейся в организм очередным неровным вдохом. У него карие испуганные глаза и прохладные тонкие пальцы, выдающие долгие бессонные часы ожидания. Едва заметное покалывание в ладони тихо нашёптывает: она здесь, рядом. Тянет на поверхность, вопреки всякой логике, давным давно сдавшейся убеждать Эйлен Смит в том, что я не заведомо проигранная партия против судьбы с единственным возможным финалом: одиночество.
Удивлён ли я? Мне слишком хорошо знакомы душевные порывы человека напротив, чтобы подозревать организм в галлюцинациях или отрицать реальность собственной неудачи. «Я жив,» — уже четче пробивается сквозь белый шум. Двумя размеренными ударами просыпающегося сознания. Порывистое паническое дыхание выходит на ровную прямую, и я нахожу в себе силы потянуться к лицу, неловким движением смазывая с него солёную жидкость. Короткий кивок. Неразличимое «угу». Морщась от тупой боли, я поворачиваюсь к тебе, заставляя кончики губ проявить признаки жизни.
— Спасибо, ⏤ выходит хриплым голосом, прежде чем посторонние шаги нарушают хрупкое спокойствие палаты. Против собственной воли я отрываю взгляд от тебя, поднимая глаза на источник звука. Белый халат говорит за мужчину раньше, чем тот успевает представиться. Приветливое лицо, приятные интонации, раздражающие слух. До тошноты знакомые повадки, присущие всякому «хорошему» врачу, который обязательно справится с твоим недугом. С каждым новым вмешательством стены комнаты становятся всё реальней, заряжая воздух, пекущий в легких леденящим вопросом: «Что ты наделал, Айзек?»
Место, где лежала твоя ладонь, обдувает прохладным сквозняком, и я машинально ежусь на жестком матрасе, поддаваясь попытке подсознания сбежать прочь от слепящего света медицинского фонарика. С запалом безумного ученого меня изучают, словно подопытную зверушку, слишком везучую на вкус скептиков военного воспитания. Спустя несколько минут мужчина в белом халате оглашает новость, звучащую подобно приговору.
⏤ А вы настоящий счастливчик, легко отделались, ⏤ на удивлённо восторженный тон не следует никакой реакции. Отчаянно спасаясь от реальности, я закрываю тяжелые веки, погружаясь в темноту, в которой бы и хотел оставаться.

Я никогда не верил в Бога, но верил в последствия. Одно за другим решения неисправного сознания вели меня в точку невозврата, утягивая за собой любого наивного, кто находил в голубоглазом писателе недостающую частичку своей повседневности. С улыбками, будто не замечая языков пламени вокруг, они заходили в горящую комнату прибежища своей души. Тонущий корабль. Самолёт без единого исправного двигателя. Называйте как хотите, это не изменит общей идеи: с самого рождения в меня была заложена осколочная граната, смиренно выжидающая нужного часа, чтобы снести всё живое на своём пути. Обратный отсчёт неумолимо близился к нулевой отметке, и пока одни спаслись бегством, единицы оставались на расстоянии вытянутой руки от очага неизбежной вспышки.
Стоило мне очнуться, как ощущение обездвиженности вернулось, придавливая к постели с новой силой. Визиты Эйлен были теми редкими просветами, когда миру удавалось пробиться через плотную скорлупу, но от этого становилось только хуже. Стоило ей появиться в дверном проёме, как тикание горящего красным циферблатом оглушало невыносимой мелодией приближения непредотвратимого. Во мне хватало здравого смысла, чтобы не отрицать очевидного: в один из таких визитов Эйлен Смит узнает правду. И как бы я ни хотел убеждать себя в обратном, прекрасно понимал – я разобью её сердце. Будто одного раза было недостаточно.
— Вау, — отворачиваясь от окна, я встречаю возникшую в дверном проёме фигуру быстро гаснущей улыбкой. — Ты... — перебиваешь быстрее, чем я успеваю закончить еле слышную фразу, вероятно, не привыкшая к тому, что у меня больше не выходит тараторить без умолку как раньше. Внутренние запасы энергии уходят на то, чтобы сдерживать трещащий по швам образ «всё в порядке», и порой я ловлю себя на том, что начинаю злиться оттого как много ты говоришь и делаешь, тормоша и без того хлипкий каркас. Внимание останавливается на пугающей своими размерами корзине, сулящей тщетные старания съесть хотя бы её малую часть. И вот опять. Волна едкого гнева подкатывает к корню языка, но тут же отступает. — Ты очень красивая, — с недавних пор мне едва удаётся справляться с непредсказуемыми реакциями психики, и всё же следующая улыбка выходит на редкость искренней. — Я... — не успеваю ответить на твой вопрос, сбитый очередной лавиной эмоций и нелепым предложением. Резкий смешок. В одну секунду моё лицо окрашивается в экспрессию, не требующую вербального сопровождения: «Ты серьёзно?» Взгляд натыкается на тёплую улыбку, и я тут же прячу его в ткани постельного белья, сильно отличающегося от затёртых простыней военного госпиталя.
— Я в порядке, — отзываюсь неизменной фразой, поднимая голову. — Спасибо за фрукты. С таким количеством, думаю, смогу требовать с них свежевыжатых соков на завтрак, — хмыкая под нос, добавляю чуть тише, — Будто их бесконечного меню было недостаточно, — да что со мной не так? Не обращая внимания на преследующее головокружение, дергаю шеей в надежде отогнать раздражение, замолкаю и прислушиваюсь к цикличному шуму аппаратов, используя его в качестве отсчёта от одного до десяти.
— Правда, спасибо, — возвращая привычную мягкость интонаций, наконец нахожу равновесие в беспорядочных рефлексах на любое вмешательство в плотный кокон, которым мне не удавалось защищаться от тебя в отличие от остальных. — И, поверь, если бы ты пришла в протертых пижамных штанах, — многозначительно задираю бровь, ухмыляясь, — Тех самых пижамных штанах, я бы сказал то же самое. И не потому что по мне плачет клуб анонимных патологических лжецов, — за пародией на шутку следует затяжная пауза, и я ловлю себя на том, что не могу найти ни единой темы для разговора. Даже не ищу, смирившись с тем, что дававшиеся с лёгкостью слова не рождаются в замерших мыслях. Я разбиваю тишину тяжелым вздохом, поворачиваясь на виднеющийся из палаты парк, заполненный людьми в больничных халатах. Не далёк тот день, когда воодушевлённые спешно улучшающимся состоянием медсёстры организуют мне ежедневные прогулки, уверяя, что свежий воздух – лекарство, способное поднимать мёртвых из могил. Сомнительная перспектива, учитывая, что с кладбища ещё никто не возвращался.
— Эйлен, мне надо ск... — а, впрочем, не важно. По крайней мере, так решает громкий звук открывающейся двери, в центре которой появляется незнакомая фигура с приевшимся неизменным лицом. Улыбка. Шаг вперёд. Ну, и как же вас зовут, клонированный доктор?
— Добрый день. Доктор Джозеф Уильямс, — зрение фокусируется на тонкой папке в руках мужчины, взывающей к подозрительному ощущению дежа вю. Слишком далёкому и стёртому подростковой памятью, чтобы предугадать причину нахождения доктора Джозефа Уильямса в моей палате. — Прошу прощения за внезапное появление, меня не предупредили, что у вас посетители. Не хотел бы прерывать ваш визит, но это не займёт больше десяти минут. С вашего согласия, я бы хотел побеседовать с мистером Льюиттом наедине. Всего пару вопросов, — удары ботинок по полу, громыхающий по перепонкам бас, вся комната принимается давить на виски, превращаясь в барабанный оркестр. Глаза судорожно бегают по белому халату до тех пор, пока не останавливаются на синей вышивке, собирающей обрывочные факты в единую картину. Доктор Джозеф Уильямс. Психиатр. С разницей в один удар сердца растерянность сменяется стиснутыми зубами. Впиваясь ногтями в простыню, я пытаюсь пресечь разливающийся по телу жар. Кардиограмма теряет равномерность вычерчиваемого графика. Я не могу думать. Не могу дышать, захлёбываясь единственной эмоцией, пока наконец не теряю контроль над собственным телом.
— А я всё думал, когда же вы придёте, — я слышу свой голос со стороны, подобно случайному зрителю из толпы зевак. Словно это происходит не со мной. — Что? Амелия послала вас сюда? Или сами догадались? — рывком я сажусь ровней, поворачиваясь всем корпусом к высокой фигуре. Я не отрываю от неё глаз, но едва ли вижу хоть что-то перед собой, будто вся Вселенная сводится к пульсирующему во всём организме бешенству.
— Мистер Льюитт, я, — язвительный смешок заглушает раздражающий звук.
— Понятия не имею, что с вами не так? Ведь в вашей медицинской карте нет никакой информации о заболеваниях тяжелей хронического бронхита, а судя по рассказам Амелии и отчёта из больницы Келлер ваш несчастный случай явно требует вмешательства такого специалиста, как я. Психиатрия, ведь так? Простите. Давняя привычка смотреть с кем имею дело, — кивая в сторону синей надписи, кривляю хорошо известную манеру разговора человека, обещающего вылечить невидимую болезнь в твоём мозге, — Смею вас огорчить. Первооткрывателем тайного недуга вы не будете. И можете оставить эту макулатуру в покое, если конечно не собираетесь прочитать мне лекцию о вреде курения, — нездоровая улыбка сходит, сменяясь каменной экспрессией, — Давайте так. Я облегчаю вам работу, а вы облегчаете мой день... от вас. Вашу чёртову анкету составили на десяток лет раньше, так что избавьте меня от необходимости повторять те же самые ответы на те же самые вопросы, — театрально расширяя глаза от ужаса, продолжаю, — О чём он говорит? Я не вижу никакой анкеты! Давайте помогу. Всё потому что вы искали не в том месте, — всплеск руками в разные стороны, — Вот если бы вы заглянули в дело Джеремии Гинсбурга, который, по удивительному стечению обстоятельств родился в тот же день, что и я, обязательно бы нашли все ответы, — отзеркаливая недоумение мужчины, неожиданно схожу на полушёпот, — Но разве вы могли знать? При жизни мой отец был просто помешан на семейной репутации, а что может испортить её лучше, чем сын с, мать её, биполяркой, да? — бесконтрольный поток слёз выходит вместе с далёким от адекватного смешком. Вдох. Выдох. Мозоля побелевшие костяшки на руках, цежу сквозь дрожь. — Будьте так добры, доктор Уильямс, в следующий раз приходите сюда с пачкой транквилизаторов, иначе я точно выйду в окно на половине нашей славной беседы и, сомневаюсь, что во второй раз мне... Как вы там говорите? Повезёт, — голос ломается под прерывистым дыханием, и я замолкаю. Истерический приступ отходит на задний план, позволяя проблескам здравомыслия взять контроль над ситуацией. Впрочем, слишком поздно, слишком ожидаемо, чтобы вдруг сокрушаться о треснувшей маске мнимого спокойствия. Я вновь беспомощный сосуд, ведомый волнообразными скачками проявления вернувшейся болезни. Как это произошло? Когда? Почему я не заметил? Едва ли это имеет какое-либо значение. Я разжимаю ладони, и нутро отвечает знакомым чувством полнейшей пустоты. Боковое зрение определяет второй силуэт, до сих пор ускользавший от него, но даже невольное знакомство Эйлен с неприглядными оттенками моей личности не вызывает эмоциональной отдачи. Я не чувствую ничего и оттого выбираю не отходить от полного патетики сценария долгожданного срыва.
— Может быть, наконец перестанем притворяться? — не поднимая взгляда, говорю совсем негромко, ожидая, что адресат вопроса узнает себя самостоятельно, — Что мы навестим наш бар и обрадуем Лайнуса, стоит мне только выписаться отсюда? Полетаем на кукурузнике? Чёрт, может, заодно и съездим к твоим родителям, как в старые добрые? С поправкой на то, что мы теперь лучшие друзья, которые делятся друг с другом всем до последнего. Если закрыть глаза на неловкие прочерки в виде моей поехавшей крыши и Джека Стивенса, ведь у нас так отлично выходит об этом говорить, — едва слышно хмыкаю, отрицательно качая головой, — Что ты тут делаешь, Эйлен? — намеренно я встречаюсь с тобой глазами, пользуясь общим состоянием онемения, — Хватит, — сводя брови, повторяю тише, — Хватит. Не надо меня спасать. И вот этого, — усталым движением, указываю на корзину фруктов, — Тоже не надо. Возвращайся домой, проведи вечер со своим парнем, живи ты наконец своей идеальной жизнью, — всматриваясь в твоё лицо, я не вижу должной реакции и усилием над внезапно апатичным телом, срываюсь на крик, — Господи, да что с тобой не так? Что мне надо сделать чтобы ты наконец встала и ушла отсюда? — опять слёзы, — Get out, Eileen. Get. The fuck. Out! And you. Yes, you, Dr. McFucking Williams. Can everyone just leave me the fuck alone! — я перестаю различать свой голос за нездоровым сердечным ритмом. Будто за тёмной пеленой смотрю на скоротечные кадры, плывущие перед глазами. Улавливаю спешное движение доктора к кнопке вызова медсестёр, вероятно, видящего во мне опасного для общества индивида, собирающегося забить всех до смерти пуховой подушкой или утопить в непрекращающемся фонтане солёной жидкости. Не спорю, действительно пугающие перспективы. Да и, наверное, оно к лучшему. Не хочу оказаться в сознании, когда вываливающаяся комьями желчь закончится, и я столкнусь с результатом собственных стараний. Для аутентичности выпада мне не хватало лишь куртки, чтобы театрально сдёрнуть её с края кровати и вышагнуть с четвёртого этажа, подальше от бремени жизни.
Начиная задыхаться, я сгибаюсь пополам. Чья-то твердая хватка стискивает мою руку. Спустя несколько секунд точечная боль обхватывает правое предплечье, и, проваливаясь в сон, я до последнего наблюдаю за силуэтом в углу, обездвижено наблюдающим за мной в ответ.
i   w a s   c a l l i n g   f o r   t h e   l a s t   t i m e
- - -  w e ' v e   b e e n   h e r e   b e f o r e  - - -
t h e y   f o u n d   t h e   p i c t u r e s   i n   t h e   s n o w